Он сунул руку в карман своих твидовых штанов, где берег «Жаже Лекультр». Там они лежали в целости и сохранности. Он вынул их и полюбовался, но общий настрой его мыслей помешал минутному развлечению, маленькому удовольствию, которое он надеялся получить.

Ну, как, скажите на милость, в который раз подивился он, как этот парнишка сумел завладеть столь элегантным предметом серьезной коллекции артиллерийского снаряжения?

И еще его поражало мастерство выделки ремешка. Он в жизни не видел ничего даже отдаленно похожего, при том, что ремешок был предельно прост. Ремесленник сел за рабочий стол, взял часы, «ушки» которых были закрыты не пружинными защелками, а намертво приваренными стерженьками нержавеющей стали, неотъемлемыми частями корпуса, и вырезал, и склеил, и прошил вручную чертову прорву полосок черной телячьей кожи. Фонтейн исследовал изнанку ремешка, но на ней ничего не было, никакого торгового знака или подписи.

— Если бы вы могли говорить, — сказал Фонтейн, разглядывая часы.

И что, интересно, они поведали бы, гадал он. История того, как мальчик завладел ими, могла оказаться банальным приключением в их собственной истории. На мгновение он представил часы на запястье какого-нибудь офицера, вышедшего в бирманскую ночь, взрыв осветительного снаряда над холмистыми джунглями, визг обезьян…

Водились ли в Бирме обезьяны? Он твердо знал, что британцы там воевали, когда была изготовлена эта вещица.

Он глянул на исцарапанное зеленоватое стекло, покрывавшее витрину. Вон они, его часы; каждый циферблат — маленькая поэма, карманный музей, поддающийся со временем законам энтропии и случайности. Бьются крохотные механизмы — их драгоценные сердца. Бьются все более устало, как он знал, от удара металла о металл. Он ничего не продавал без ремонта, все вычищал и смазывал. Каждый полученный экземпляр он немедленно относил к молчаливому, чрезвычайно искусному поляку в Окленд, чтобы тот все почистил, смазал и проверил. Он понимал, что делает это совсем не затем, чтобы его товар стал надежнее и лучше, а чтобы быть уверенным в том, что у каждого из маленьких механизмов будет больше шансов на выживание во враждебной по определению Вселенной. Он не стал бы в этом признаваться, но это была чистейшая правда, и он знал об этом.

Он засунул «Жаже Лекультр» обратно в карман и встал с табурета. С отсутствующим видом уставился на стеклянную горку; на полке на уровне глаз, как на выставке, — военные «Нарядные Игрушки» и «Десантник», «рэндалл» 15-й модели — короткий и широкий тесак с зазубренным лезвием и черной рукояткой «микарта». С «Нарядными Игрушками» успели наиграться; тусклый серый металл виднелся сквозь облезлую зеленую краску. «Рэндалл» был прямо с конвейера, даже не заточен, лезвие из нержавеющей стали словно только что от шлифовального ремня. Фонтейну было любопытно: сколько их — ни разу не использованных в бою? Будучи тотемными объектами, они теряли значительную часть комиссионной стоимости, если их затачивали, и у него сложилось впечатление, что ножи имеют обращение почти как некая ритуальная валюта, исключительно для мужского пола. В данный момент в его ассортименте были два таких ножа; вторым был маленький, без эфеса кортик с раздвижным лезвием, который, по слухам, был изготовлен специально для секретных служб США. Ценной меткой у него было имя изготовителя на ножнах, и Фонтейн определял их датировку приблизительно в тридцать лет. Подобные вещи были лишены для Фонтейна особой поэзии, однако он понимал и законы рынка, и умел оценить стоимость предметов. В основном они говорили ему — как и витрина любого магазина списанного армейского вооружения — о мужском страхе и мужской беспомощности. Он стал презирать их, когда однажды увидел глаза умирающего человека, которого застрелил в Кливленде — возможно, в том самом году, когда изготовили один из этих ножей.

Он запер дверь, повесил табличку «ЗАКРЫТО» и вернулся в заднюю комнату. Мальчик сидел в той же позе, в какой он его оставил, лицо скрыто массивным старым шлемом, подключенным к открытому ноутбуку на коленях.

— Эй, привет, — сказал Фонтейн, — как рыбалка? Клюнуло что-нибудь, на что стоит поставить, как думаешь?

Мальчик по-прежнему монотонно кликал одну и ту же клавишу на ноутбуке, шлем слегка колыхался в такт.

— Эй, — сказал Фонтейн, — так ты получишь сетевой ожог.

Он сел на корточки рядом с мальчиком, морщась от боли в коленях. Разок постучал по серому куполу шлема, потом аккуратно стянул его. Глаза мальчика недовольно сверкнули, взгляд устремлен на свет миниатюрных видеоэкранов. Рука его кликнула ноутбук еще несколько раз, после чего замерла.

— Давай посмотрим, что ты там наловил, — сказал Фонтейн, забрав у него ноутбук. Пробежался по клавишам: любопытно было посмотреть, где мальчик мог вставить закладки.

Он ожидал, что это будут веб-страницы аукционов, лоты и описание выставленных часов, но вместо них обнаружил пронумерованные списки изделий, которые были набраны архаичным шрифтом пишущих машинок.

Он изучил один список, потом другой. Почувствовал холод в затылке и на секунду решил, что парадная дверь открыта, но потом вспомнил, что сам ее запер.

— Черт, — сказал Фонтейн, выводя на экран все больше и больше списков, — черт побери, как ты сумел их достать?

Это были банковские счета, конфиденциальные расписки, перечни содержимого депозитных сейфов, стоящих в старых, из кирпича и цемента построенных банках, которые, очевидно, еще имелись в штатах Среднего Запада. Каждый список содержал по меньшей мере одни часы — весьма вероятно, часть чьего-то наследства, и, весьма вероятно, забытую часть.

«Ролекс Эксплорер» в Канзас-Сити. Какая-то разновидность золотого «Патека» в одном из маленьких городков Канзаса.

Он перевел взгляд с экрана на мальчика, четко осознавая, что стал свидетелем криминальной акции.

— Как ты попал в эти файлы? — спросил он. — Это же частная информация! Это невозможно. Это действительно невозможно! Как ты это сделал?

В ответ — только пустота в карих глазах, неподвижно уставленных на него, бесконечная или же совсем лишенная глубины — он не смог бы сказать.

31

ВИД С ЛИФТА, ЕДУЩЕГО В АД

Ему снится огромный лифт, плывущий вниз, пол как в бальной зале старинного лайнера. Стены частично открыты, и он вдруг видит ее, стоящую у перил рядом с вычурным чугунным столбиком-подпоркой, который украшают херувимы и виноградные гроздья, покрытые толстым слоем черной эмали, блестящей, словно пролитые чернила.

Щемящее очертание ее профиля он видит на фоне огромного мрачного пространства, пейзаж островов, темные воды океана, которые их омывают, огни грандиозных безымянных городов кажутся с этой высоты маленькими светлячками.

Лифт, этот бальный зал с сонмом вальсирующих призраков, сейчас невидимых, но ощущаемых как неизбежный гештальт [23] , кажется, едет вниз сквозь дни его жизни, в таинственном течении истории, которая приводит его в эту ночь.

Если это действительно ночь.

Он чувствует прикосновение к ребрам простой рукояти клинка сквозь накрахмаленную вечернюю рубашку.

Рукояти оружия, изготовленного искусным мастером; простые, именно простейшие формы дают руке пользователя величайший диапазон возможностей.

То, что устроено слишком изощренно, чересчур сложно, предвосхищает результат действий; предвосхищение результата гарантирует если не поражение, то отсутствие грации.

Так вот, она поворачивается к нему, и в это мгновение становится всем и чем-то намного большим, ибо в тот же миг он понимает, что это сон: и эта огромная клетка, которая едет вниз, и она, что навсегда потеряна. Он открывает глаза и видит ничем не примечательный потолок спальни на Русском Холме.

Он лежит вытянувшись поверх солдатского одеяла из серой овечьей шерсти в своей серой фланелевой рубашке с запонками из платины, черных штанах, черных шерстяных носках. Руки сложены на груди, будто средневековый горельеф — рыцарь на крышке собственного саркофага, — а телефон все звонит.